Дикая собака динго распечатать. Рувим фраерман - дикая собака динго, или повесть о первой любви. Психологизм и психоанализ

Фраерман Рувим

Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви

Рувим Исаевич Фраерман

Дикая собака Динго,

или Повесть о первой любви

Повесть "Дикая собака Динго" давно вошла в золотой фонд советской детской литературы. Это лирическое, полное душевной теплоты и света произведение о товариществе и дружбе, о нравственном взрослении подростков.

Для старшего школьного возраста.

Тонкая леса была спущена в воду под толстый корень, шевелившийся от каждого движения волны.

Девочка ловила форель.

Она сидела неподвижно на камне, и река обдавала ее шумом. Глаза ее были опущены вниз. Но взгляд их, утомленный блеском, рассеянным повсюду над водой, не был пристален. Она часто отводила его в сторону и устремляла вдаль, где крутые горы, осененные лесом, стояли над самой рекой.

Воздух был еще светел, и небо, стесненное горами, казалось среди них равниной, чуть озаренной закатом.

Но ни этот воздух, знакомый ей с первых дней жизни, ни это небо не привлекали ее сейчас.

Широко открытыми глазами следила она за вечно бегущей водой, силясь представить в своем воображении те неизведанные края, куда и откуда бежала река. Ей хотелось увидеть иные страны, иной мир, например австралийскую собаку динго. Потом ей хотелось еще быть пилотом и при этом немного петь.

И она запела. Сначала тихо, потом громче.

У нее был голос, приятный для слуха. Но пусто было вокруг. Лишь водяная крыса, испуганная звуками ее песни, близко плеснулась возле корня и поплыла к камышам, волоча за собой в нору зеленую тростинку. Тростинка была длинна, и крыса трудилась напрасно, не в силах протащить ее сквозь густую речную траву.

Девочка с жалостью посмотрела на крысу и перестала петь. Потом поднялась, вытащив лесу из воды.

От взмаха ее руки крыса шмыгнула в тростник, а темная, в пятнах, форель, до того неподвижно стоявшая на светлой струе, подпрыгнула и ушла в глубину.

Девочка осталась одна. Она взглянула на солнце, которое было уже близко к закату и клонилось к вершине еловой горы. И, хотя было уже поздно, девочка не спешила уйти. Она медленно повернулась на камне и неторопливо зашагала вверх по тропинке, где навстречу ей по пологому склону горы спускался высокий лес.

Она вошла в него смело.

Шум воды, бегущей меж рядами камней, остался за ее спиной, и перед ней открылась тишина.

И в этой вековой тишине услышала она вдруг звук пионерского горна. Он прошелся по просеке, где, не шевеля ветвями, стояли старые пихты, и протрубил ей в уши, напомнив, что надо спешить.

Однако девочка не прибавила шагу. Обогнув круглое болотце, где росли желтые саранки, она наклонилась и острым сучком вырыла из земли вместе с корнями несколько бледных цветов. Руки ее уже были полны, когда позади раздался тихий шум шагов и голос, громко зовущий ее по имени:

Она обернулась. На просеке, возле высокой муравьиной кучи, стоял нанайский мальчик Филька и манил ее к себе рукой. Она подошла, дружелюбно глядя на него.

Возле Фильки на широком пне увидела она котелок, полный брусники. А сам Филька узким охотничьим ножом, сделанным из якутской стали, очищал от коры свежий березовый прут.

Разве ты не слышала горна? - спросил он. - Почему же ты не спешишь?

Она ответила:

Сегодня родительский день. Мать моя приехать не может - она в больнице на работе, - и в лагере меня никто не ждет. А почему ты не спешишь? - добавила она с улыбкой.

Сегодня родительский день, - ответил он так же, как она, - и ко мне приехал из стойбища отец, я пошел его проводить до еловой сопки.

Разве ты уже проводил его? Ведь это далеко.

Нет, - ответил с достоинством Филька. - Зачем я буду его провожать, если он останется ночевать возле нашего лагеря у реки! Я выкупался за Большими камнями и пошел искать тебя. Я слышал, как ты громко пела.

Девочка посмотрела на него и засмеялась. А смуглое лицо Фильки потемнело еще больше.

Но если ты не спешишь никуда, - сказал он, - то постоим тут немного. Я угощу тебя муравьиным соком.

Ты уже угощал меня утром сырой рыбой.

Да, но то была рыба, а это уже совсем другое. Попробуй! - сказал Филька и воткнул свой прут в самую середину муравьиной кучи.

И, склонившись над ней вдвоем, они подождали немного, пока тонкая ветка, очищенная от коры, не покрылась сплошь муравьями. Тогда Филька стряхнул их, слегка ударив веткой по кедру, и показал ее Тане. На блестящей заболони видны были капли муравьиной кислоты. Он лизнул и дал попробовать Тане. Она тоже лизнула и сказала:

Это очень вкусно. Я всегда любила муравьиный сок.

Они молчали. Таня - потому, что любила думать понемногу обо всем и молчать всякий раз, когда входила в этот молчаливый лес. А Филька о таком чистейшем пустяке, как муравьиный сок, тоже не хотел говорить. Все же это был только сок, который она могла добывать и сама.

Так прошли они всю просеку, не сказав друг другу ни слова, и вышли на противоположный склон горы. И здесь, совсем близко, под каменным обрывом, все у той же самой реки, без устали спешившей к морю, увидели они свой лагерь - просторные палатки, стоявшие на поляне в ряд.

Из лагеря доносился шум. Взрослые, должно быть, уже уехали домой, и шумели одни только дети. Но голоса их были так сильны, что здесь, наверху, среди молчания серых морщинистых камней, Тане показалось, что где-то далеко гудит и качается лес.

А ведь, никак, уже строятся на линейку, - сказала она. - Тебе бы следовало, Филька, прийти в лагерь раньше меня, потому что не посмеются ли над нами, что мы так часто приходим вместе?

"Вот уж про это ей бы не следовало говорить", - подумал с горькой обидой Филька.

И, схватившись за цепкий слойник, торчащий над обрывом, он прыгнул вниз на тропинку так далеко, что Тане стало страшно.

Но он не расшибся. И Таня бросилась бежать по другой тропинке, меж низких сосен, криво растущих на камнях...

Автобус проехал мимо. Но девочка не проводила взглядом его колес, не посмотрела в его окна; она не ожидала увидеть в нем никого из родных.

Она пересекла дорогу и вбежала в лагерь, легко перескакивая через канавы и кочки, так как была проворна.

Дети встретили ее криком. Флаг на шесте похлопал ей прямо в лицо. Она стала в свой ряд, положив цветы на землю.

Вожатый Костя погрозил ей глазами и сказал:

Таня Сабанеева, на линейку надо становиться вовремя. Смирно! На-пра-во равняйсь! Ощущайте локтем соседа.

Таня пошире раздвинула локти, подумав при этом: "Хорошо, если у тебя справа друзья. Хорошо, если они и слева. Хорошо, если они и там и тут".

Повернув голову направо, Таня увидела Фильку. После купания лицо его блестело, как камень, а галстук был темен от воды.

И вожатый сказал ему:

Филька, какой же ты пионер, если каждый раз делаешь себе из галстука плавки!.. Не ври, не ври, пожалуйста! Я сам все знаю. Погоди, я уж поговорю с твоим отцом серьезно.

"Бедный Филька, - подумала Таня, - ему сегодня не везет".

Она смотрела все время направо. Налево же она не смотрела. Во-первых, потому, что было это не по правилам, во-вторых, потому, что там стояла толстая девочка Женя, которую она не предпочитала другим.

Ах, этот лагерь, где уже пятый год подряд проводит она свое лето! Почему-то сегодня он ей казался не таким веселым, как прежде. А ведь всегда она так любила просыпаться в палатке на заре, когда с тонких шипов ежевики капает на землю роса! Любила звук горна в лесу, ревущего подобно изюбру, и стук барабанных палочек, и кислый муравьиный сок, и песни у костра, который она умела разводить лучше всех в отряде.

Что же сегодня случилось? Неужели эта бегущая к морю река навеяла на нее эти странные мысли? С каким смутным предчувствием следила она за ней! Куда хотелось ей плыть? Зачем понадобилась ей австралийская собака динго? Зачем она ей? Или это просто уходит от нее ее детство? Кто знает, когда уходит оно!

Таня с удивлением думала об этом, стоя смирно на линейке, и думала об этом позже, сидя в столовой палатке за ужином. И только у костра, который поручили ей развести, она взяла себя в руки.

Она принесла из лесу тонкую березку, высохшую на земле после бури, и поставила ее посередине костра, а кругом искусно развела огонь.

Филька же окопал его и подождал, пока не займутся сучья.

И березка горела без искр, но с легким шумом, со всех сторон окруженная сумраком.

Дети из других звеньев приходили к костру любоваться. Приходил и вожатый Костя, и доктор с бритой головой, и даже сам начальник лагеря. Он спросил их, почему они не поют и не играют, раз у них такой красивый костер.

Дети спели одну песню, потом другую.

Едва ли не самая популярная советская книга про подростков стала такой вовсе не сразу после первой публикации в 1939 году, но гораздо позже — в 1960-70-е годы. Отчасти это было связано с выходом фильма (в главной роли — Галина Польских), но гораздо больше — со свойствами самой пове-сти. Она до сих пор регулярно переиздается, а в 2013 году была включена в список ста книг, реко-мен-дованных школьникам министерством образова-ния и науки.

Психологизм и психоанализ

Обложка повести Рувима Фраермана «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви». Москва, 1940 год «Детиздат ЦК ВЛКСМ»; Российская государственная детская библиотека

Действие охватывает полгода из жизни четырнадцатилетней Тани из ма-лень-кого дальневосточного городка. Таня растет в неполной семье: родите-ли рас-стались, когда ей было восемь месяцев. Мама-врач постоянно на ра-бо-те, отец с новой семьей живет в Москве. Школа, пионерский лагерь, ого-род, ста--рая нянька — этим бы и ограничивалась жизнь, если бы не первая лю-бовь. В Таню влюблен нанайский мальчик Филька, сын охотника, но Таня не отвечает ему взаимностью. Вскоре в город приезжает Танин отец со своей семьей — второй женой и приемным сыном Колей. В повести описаны слож-ные отношения Тани с отцом и сводным братом — от враждебности она по-сте-пенно переходит к влюб-ленности и самопожертвованию.

Для советских и многих постсоветских читателей «Дикая собака динго» остава-лась эталоном сложного, проблемного произведения о жизни подростков и их взро-слении. Здесь не было схематичных сюжетов соцреалистической детской литературы — исправляющихся двоечников или неисправимых эгои-стов, борьбы с внешними врагами или воспевания духа коллективизма. В книге описывалась эмоциональная история взросления, обретения и осознания соб-ственного «я».

«Ленфильм»

В разные годы критики называли главной особенностью повести подробней-шее изображение подростковой психологии: противоречивых эмоций и необ-ду-ман-ных поступков героини, ее радостей, огорчений, влюбленности и оди-но--чества. Константин Паустовский утверждал, что «такая повесть могла быть написана только хорошим психологом». Но была ли «Дикая собака динго» книгой о любви девочки Тани к мальчику Коле? Сначала Таня недолюбливает Колю, но потом постепенно осознаёт, как он ей дорог. Отно-шения Тани с Колей до последнего момента асимметричны: Коля признаётся Тане в люб-ви, а Таня в ответ готова сказать только, что хочет, «чтобы Коля был счастлив». Настоя-щий же катарсис в сцене любовного объяс-нения Тани и Коли возникает не когда Коля говорит о своем чувстве и целует Таню, а по-сле того, как в предрассветном лесу появля-ется отец и именно ему, а не Коле, Таня гово-рит слова любви и прощения. Скорее это история слож-ного при-ня---тия самого факта развода родителей и фигуры отца. Одновременно с отцом Таня начинает лучше понимать — и принимать — собственную мать.

Чем дальше, тем заметнее знакомство автора с идеями психоанализа. По сути, чувства Тани к Коле можно интерпретировать как перенос, или трансфер, — так психоаналитики называют явление, при котором человек бессознательно пере-носит свои чувства и отношение к одному лицу на другое. Исходной фигурой, с которой может осуществляться перенос, чаще всего выступают ближайшие родственники.

Кульминация повести, когда Таня спасает Колю, буквально на руках вытаски-вая его, обездвиженного вывихом, из смертельного снежного бурана, отмечена еще более явным влиянием психоаналитической теории. Почти в кромешной темноте Таня тянет на себе нарты с Колей — «долго, не зная, где город, где бе-рег, где небо» — и, уже почти потеряв надежду, вдруг утыкается лицом в ши-нель отца, вышедшего со своими солдатами на поиски дочери и прием-ного сына: «…своим теплым сердцем, так долго искавшим в целом мире отца, почувствовала она его близость, узнала его здесь, в холодной, угрожающей смертью пустыне, в полной тьме».

Кадр из фильма «Дикая собака динго», режиссер Юлий Карасик. 1962 год «Ленфильм»

Сама сцена смертельного испытания, в которой ребенок или подросток, пре-одо-левая собственную слабость, совершает героический поступок, была очень характерна для соцреалистической литературы и для той ветви модернистской литературы, которая была сфокусирована на изображении мужественных и само--отверженных героев, в одиночку противостоящих стихиям Например, в прозе Джека Лондона или люби-мом в СССР рассказе Джеймса Олдриджа «По-следний дюйм», правда написанном намно-го позже повести Фраермана. . Однако итог этого испытания — катарсическое примирение Тани с отцом — превращал прохождение сквозь буран в странный аналог психоаналитического сеанса.

Кроме параллели «Коля — отец» в повести есть еще одна, не менее важная: это самоидентификация Тани с матерью. Почти до самого последнего момента Таня не знает о том, что мать по-прежнему любит отца, но чувствует и бессо-знательно принимает ее боль и напряжение. После первого искреннего объяс-нения дочь начинает осознавать всю глубину личной трагедии матери и ради ее душевного спокойствия решается на жертву — отъезд из родного города В сцене объяснения Коли и Тани эта иденти-фикация изображена совершенно открыто: собираясь в лес на свидание, Таня надевает мамин белый медицинский халат, и отец гово-рит ей: «Как ты похожа на мать в этом белом халате!» .

Кадр из фильма «Дикая собака динго», режиссер Юлий Карасик. 1962 год «Ленфильм»

Как и где Фраерман познакомился с идеями психоанализа, точно неизвестно: может быть, он самостоятельно читал работы Фрейда в 1910-е годы, во время учебы в Харьковском технологическом институте, или уже в 1920-е годы, когда стал журналистом и писателем. Не исключено, что были здесь и косвенные источники — прежде всего русская модернистская проза, испытавшая влияние психоанализа Фраермана явно вдохновила повесть Бориса Пастернака «Детство Люверс». . Судя по некоторым особенностям «Дикой собаки динго» — например, лейтмотив реки и текущей воды, который во многом структурирует действие (первая и последняя сцены повести происхо-дят на речном берегу), — Фраер-ман испытал влияние прозы Андрея Белого, который к фрейдизму отно-сился критически, но сам постоянно возвращался в своих сочинениях к «эди-пов-ским» проблемам (это заметил еще Владислав Ходасевич в своем мемуар-ном очерке о Белом).

«Дикая собака динго» была попыткой описать внутреннюю биографию девоч-ки-подростка как историю психологического преодоления — прежде всего Таня преодолевает отчуждение от отца. В этом эксперименте была отчетливая авто-биографическая составляющая: Фраерман тяжело переживал разлуку со своей дочерью от первого брака Норой Коварской. Победить отчуждение оказалось возможным только в чрезвычайных обстоятельствах, на грани физической гибели. Фраерман неслучайно называет чудесное спасение из бурана битвой Тани «за свою живую душу, которую в конце концов без всякой дороги отец нашел и согрел своими руками». Преодоление смерти и страха смерти здесь явным образом отождествлено с обретением отца. Непонятным остается одно: как советская издательская и журнальная система могла пропустить в печать произведение, основанное на идеях запрещенного в СССР психоанализа.

Заказ на школьную повесть

Кадр из фильма «Дикая собака динго», режиссер Юлий Карасик. 1962 год «Ленфильм»

Тема развода родителей, одиночества, изображение нелогичных и странных подростковых поступков — всё это совершенно выбивалось из стандарта дет-ской и подростковой прозы 1930-х годов. Отчасти публикацию можно объяс-нить тем, что Фраерман выполнял государственный заказ: в 1938 году ему пору-чили написать школьную повесть. С формальной точки зрения он этот заказ выполнил: в книге есть и школа, и учителя, и пионерский отряд. Выпол-нил Фраерман и другое издательское требование, сформулированное на редак-ционном совещании «Детгиза» в январе 1938 года, — изобразить детскую друж-бу и заложенный в этом чувстве альтруистический потенциал. И всё же это не объ----яс-няет, каким образом и почему был опубликован текст, до такой сте----пени выходивший за рамки традиционной школьной повести.

Место действия

Кадр из фильма «Дикая собака динго», режиссер Юлий Карасик. 1962 год «Ленфильм»

Действие повести происходит на Дальнем Востоке, предположительно в Хаба-ровском крае, на границе с Китаем. В 1938-1939 годах эти территории были в центре внимания советской прессы: сперва из-за вооруженного конфликта на озере Хасан (июль — сентябрь 1938 года), затем, уже после выхода повести, из-за боев у реки Халхин-Гол, на границе с Монголией. В обеих операциях Крас-ная армия вступила в военное столкновение с японской, человеческие потери были велики.

В том же 1939 году Дальний Восток стал темой знаменитой кинокомедии «Де-вушка с характером», а также популярной песни на стихи Евгения Долматовс-кого «Коричневая пуговка». Оба произведения объединяет эпизод поиска и разо-блачения японского шпиона. В одном случае это делает молодая девуш-ка, в другом — подростки. Фраерман не воспользовался тем же сюжетным ходом: в повести упоминаются пограничники; Танин отец, полковник, приез-жает на Дальний Восток из Москвы по служебному назначению, но военно-стратегический ста-тус места действия больше никак не эксплуатируется. При этом в повести нема-ло описаний тайги и природных ландшафтов: Фраерман воевал на Даль-нем Востоке во время Гражданской войны и хорошо знал эти места, а в 1934 го-ду ездил на Дальний Восток в составе писательской делега-ции. Не исключено, что для редакторов и цензоров географический аспект мог оказаться весомым аргументом в пользу публикации этой неформатной с точ-ки зрения соцреали-стических канонов повести.

Московский писатель

Александр Фадеев в Берлине. Фотография Роджера и Ренаты Рёссинг. 1952 год Deutsche Fotothek

Повесть впервые вышла не отдельным изданием в «Детгизе», а во взрослом поч-тенном журнале «Красная новь». С начала 1930-х журнал возглавлял Алек-сандр Фадеев, с которым Фраерман находился в приятельских отношениях. За пять лет до выхода «Дикой собаки динго», в 1934 году, Фадеев и Фраерман оказа-лись вместе всё в той же писательской поездке в Хабаровский край. В эпи-зоде приезда московского писателя В город приезжает писатель из Москвы, и в школе проходит его творческий вечер. Тане поручают преподнести писателю цветы. Желая проверить, действительно ли она так хороша собой, как говорят в школе, она идет в раздевалку, чтобы посмотреться в зеркало, но, увлекшись разглядыванием собственного лица, опрокидывает бутылку с чернилами и сильно пачкает ладонь. Кажется, что ката-строфа и публичный позор неминуемы. По до--роге в зал Таня встречает писателя и просит его не подавать ей руки, не объяс-няя причину. Писатель разыгрывает сцену дарения цветов так, что никто в зале не за-мечает Таниного конфуза и ее испачканной ладони. велик соблазн увидеть автобиографичес-кую подоплеку, то есть изображение самого Фраермана, однако это было бы ошиб-кой. Как сказано в повести, московский писатель «родился в этом городе и да-же учился в этой самой школе». Фраерман же родился и вырос в Могилёве. А вот Фадеев действительно вырос на Дальнем Востоке и окончил там школу. К тому же московский писатель говорил «высоким голосом» и еще более тон-ким голосом смеялся — судя по воспоминаниям современников, именно такой голос был у Фадеева.

Приехав в Танину школу, писатель не только помогает девочке в ее затрудне-нии с испачканной чернилами рукой, но и проникновенно читает фрагмент одного из своих произведений о прощании сына с отцом, а в его высоком голо-се Тане слышатся «медь, звон трубы, на который откликаются камни». Обе гла-вы «Дикой собаки динго», посвященные приезду московского писателя, таким обра-зом, можно расценивать как своеобразный оммаж Фадееву, после которого глав-ный редактор «Красной нови» и один из самых влиятельных чиновников Союза советских писателей должен был с особой симпатией отнестись к новой повести Фраермана.

Большой террор

Кадр из фильма «Дикая собака динго», режиссер Юлий Карасик. 1962 год «Ленфильм»

В книге вполне различима тема Большого террора. Мальчик Коля, племянник второй жены Таниного отца, попал в их семью по неизвестным причинам — он назван сиротой, но при этом ни разу не рассказывает о смерти родителей. Коля превосходно образован, знает иностранные языки: можно предположить, что его родители не просто позаботились о его образовании, но и сами были людьми весьма образованными.

Но это даже не главное. Фраерман предпринимает куда более смелый шаг, опи-сы-вая психологические механизмы исключения отверженного и наказанного властями человека из коллектива, где прежде его радушно принимали. По жа-ло-бе одного из школьных учителей в районной газете публикуется заметка, переворачивающая на 180 градусов реальные факты: Таню обвиняют в том, что она просто ради развлечения, несмотря на буран, потащила своего одноклас-сника Колю кататься на коньках, после чего Коля долго болел. Прочитав ста-тью, все ученики, кроме Коли и Фильки, отворачиваются от Тани, и требуется немало усилий, чтобы оправдать девочку и переломить общественное мнение. С трудом можно представить себе произведение советской взрослой литера-туры 1939 года, где появился бы подобный эпизод:

«Таня привыкла чувствовать всегда рядом с собой друзей, видеть их ли-ца и, увидев сейчас их спины, была изумлена. <…> …В раздевалке он то-же не увидел ничего хорошего. В темноте между вешалками у газеты всё еще толпились дети. Книги Тани были сброшены с подзеркальника на пол. И тут же, на полу, валялась ее дошка Дошка, или доха, — шуба мехом внутрь и наружу. , подаренная ей недавно отцом. По ней ходили. И никто не обращал внимания на сукно и бисер, которыми она была обшита, на ее выпушку из барсучьего меха, блестев-шего под ногами, как шелк. <…> …Филька опустился на колени в пыль среди толпы, и многие наступали на его пальцы. Но всё же он собрал книги Тани и, ухватившись за Танину дошку, изо всей силы старался вырвать ее из-под ног».

Так Таня начинает понимать, что школа — и общество — устроены не идеально и единственное, что может защитить от стадного чувства, — дружба и верность самых близких, проверенных людей.

Кадр из фильма «Дикая собака динго», режиссер Юлий Карасик. 1962 год «Ленфильм»

Это открытие было совсем неожиданным для детской литературы 1939 года. Неожиданной была и ориентация повести на русскую литературную традицию произведений о подростках, связанную с культурой модернизма и литературой 1900-х — начала 1920-х годов.

В подростковой литературе, как правило, рассказывается об инициации — испы--тании, переводящем ребенка во взрослые. Советская литература конца 1920-х — 1930-х годов обычно изображала такую инициацию в виде герои-че-ских деяний, связанных с участием в революции, Гражданской войне, кол-лек-тивизации или раскулачивании. Фраерман выбрал другой путь: его героиня, подобно героям-подросткам русской модернистской литературы, проходит через внутренний психологический переворот, связанный с осозна-нием и пересозданием собственной личности, обретением себя.

Тонкая леса была спущена в воду под толстый корень, шевелившийся от каждого движения волны.

Девочка ловила форель.

Она сидела неподвижно на камне, и река обдавала ее шумом. Глаза ее были опущены вниз. Но взгляд их, утомленный блеском, рассеянным повсюду над водой, не был пристален. Она часто отводила его в сторону и устремляла вдаль, где круглые горы, осененные лесом, стояли над самой рекой.

Воздух был еще светел, и небо, стесненное горами, казалось среди них равниной, чуть озаренной закатом.

Но ни этот воздух, знакомый ей с первых дней жизни, ни это небо не привлекали ее сейчас.

И она запела. Сначала тихо, потом громче.

Девочка с жалостью посмотрела на крысу и перестала петь. Потом поднялась, вытащив лесу из воды.

Она вошла в него смело.

Шум воды, бегущей меж рядами камней, остался за ее спиной, и перед ней открылась тишина.

Однако девочка не прибавила шагу. Обогнув круглое болотце, где росли желтые саранки, она наклонилась и острым сучком вырыла из земли вместе с корнями несколько бледных цветов. Руки ее были полны, когда позади раздался тихий шум шагов и голос, громко зовущий ее по имени:

– Разве ты не слышала горна? – спросил он. – Почему же ты не спешишь?

Она ответила:

– Сегодня родительский день. Мать моя приехать не может – она в больнице на работе, – и в лагере меня никто не ждет. А почему ты не спешишь? – добавила она с улыбкой.

– Сегодня родительский день, – ответил он так же, как она, – и ко мне приехал из стойбища отец, я пошел его проводить до еловой сопки.

– Разве ты уже проводил его? Ведь это далеко.

– Нет, – ответил с достоинством Филька. – Зачем я буду его провожать, если он останется ночевать возле нашего лагеря у реки! Я выкупался за Большими камнями и пошел искать тебя. Я слышал, как ты громко пела.

Девочка посмотрела на него и засмеялась. А смуглое лицо Фильки потемнело еще больше.

– Но если ты не спешишь никуда, – сказал он, – то постоим тут немного. Я угощу тебя муравьиным соком.

– Ты уже угощал меня утром сырой рыбой.

– Да, но то была рыба, а это уже совсем другое. Попробуй! – сказал Филька и воткнул свой прут в самую середину муравьиной кучи.

– Это очень вкусно. Я всегда любила муравьиный сок.

Они молчали. Таня – потому, что любила думать понемногу обо всем и молчать всякий раз, когда входила в этот молчаливый лес. А Филька о таком чистейшем пустяке, как муравьиный сок, тоже не хотел говорить. Все же это был только сок, который она могла добывать и сама.

Так прошли они всю просеку, не сказав друг другу ни слова, и вышли на противоположный склон горы. И здесь, совсем близко, под каменным обрывом, все у той же самой реки, без устали спешившей к морю, увидели они свой лагерь – просторные палатки, стоявшие на поляне в ряд.

– А ведь, никак, уже строятся на линейку, – сказала она. – Тебе бы следовало, Филька, прийти в лагерь раньше меня, потому что не посмеются ли над нами, что мы так часто приходим вместе?

«Вот уж про это ей бы не следовало говорить», – подумал с горькой обидой Филька.

Но он не расшибся. И Таня бросилась бежать по другой тропинке, меж низких сосен, криво растущих на камнях…

Тропинка привела ее на дорогу, которая, точно река, выбегала из леса и, точно река, блеснула ей в глаза своими камнями и щебнем и прошумела длинным автобусом, полным людей. Это взрослые уезжали из лагеря в город. Автобус проехал мимо. Но девочка не проводила взглядом его колес, не посмотрела в его окна: она не ожидала увидеть в нем никого из родных.

Она пересекла дорогу и вбежала в лагерь, легко перескакивая через канавы и кочки, так как была проворна.

Дети встретили ее криком. Флаг на шесте похлопал ей прямо в лицо. Она стала в свой ряд, положив цветы на землю.

Вожатый Костя погрозил ей глазами и сказал:

– Таня Сабанеева, на линейку надо становиться вовремя. Смирно! На-пра-во равняйсь! Ощущайте локтем соседа.

Таня пошире раздвинула локти, подумав при этом: «Хорошо, если у тебя справа друзья. Хорошо, если они и слева. Хорошо, если они и там и тут».

И вожатый сказал ему:

– Филька, какой же ты пионер, если каждый раз делаешь себе из галстука плавки!.. Не ври, не ври, пожалуйста! Я сам все знаю. Погоди, я уж поговорю с твоим отцом серьезно.

«Бедный Филька, – подумала Таня, – ему сегодня не везет».

Она смотрела все время направо. Налево же она не смотрела. Во-первых, потому, что было это не по правилам, а во-вторых, потому, что там стояла толстая девочка Женя, которую она не предпочитала другим.

Ах, этот лагерь, где уже пятый год подряд проводит она свое лето! Почему-то сегодня он ей казался не таким веселым, как прежде. А ведь всегда она так любила просыпаться в палатке на заре, когда с тонких шипов ежевики капает на землю роса! Любила звук горна в лесу, ревущего подобно изюбрю, и стук барабанных палочек, и кислый муравьиный сок, и песни у костра, который она умела разводить лучше всех в отряде.

Филька же окопал его и подождал, пока не займутся сучья.

И березка горела без искр, но с легким шумом, со всех сторон окруженная сумраком.

Дети спели одну песню, потом другую.

А Тане не хотелось петь.

Как прежде на воду, широко открытыми глазами смотрела она на огонь, тоже вечно подвижный и постоянно стремящийся вверх. И он, и он шумел о чем-то, навевая на душу неясные предчувствия.

Филька, который не мог видеть ее печальной, принес к костру свой котелок с брусникой, желая порадовать ее тем немногим, что у него было. Он угостил всех товарищей по звену, но Тане выбрал ягоды самые крупные. Они были спелы и прохладны, и Таня съела их с удовольствием. А Филька, видя ее снова веселой, начал рассказывать о медведях, потому что отец его был охотник. И кто же другой мог так хорошо рассказать о них.

Но Таня прервала его.

– Я родилась здесь, в этом краю и в этом городе, и нигде не бывала в другом месте, – сказала она, – но всегда удивлялась, почему здесь так много говорят о медведях. Постоянно о медведях…

– Потому что кругом тайга, а в тайге водится много медведей, – ответила толстая девочка Женя, у которой не было никакой фантазии, но которая всему умела находить верную причину.

Таня задумчиво посмотрела на нее и спросила у Фильки, не может ли он что-нибудь рассказать об австралийской собаке динго.

Но о дикой собаке динго Филька ничего не знал. Он мог бы рассказать о злых нартовых собаках, о лайках, но об австралийской собаке ему ничего не было известно. Не знали о ней и другие дети.

И толстая девочка Женя спросила:

– А скажи, пожалуйста, Таня, зачем тебе австралийская собака динго?

Но Таня ничего не ответила, потому что в самом деле ничего на это не могла сказать. Она только вздохнула.

Словно от этого тихого вздоха березка, горевшая до того так ровно и ярко, вдруг закачалась, как живая, и рухнула, рассыпалась пеплом. В кругу, где сидела Таня, стало темно. Мрак подступил близко. Все зашумели. И тотчас же из темноты раздался голос, которого никто не знал. Это не был голос вожатого Кости.

Он сказал:

– Ай-ай, друга, чего кричишь?

Чья-то темная большая рука пронесла над головой Фильки целую охапку сучьев и бросила их в костер. Это были еловые лапы, которые дают много света и искр, с гудением уносящихся вверх. И там, наверху, они гаснут не скоро, они горят и мерцают, точно целые горсти звезд.

Дети вскочили на ноги, а к костру подсел человек. Он был с виду мал, носил кожаные наколенники, а на голове у него была берестяная шляпа.

– Это Филькин отец, охотник! – закричала Таня. – Он ночует сегодня тут, рядом с нашим лагерем. Я его хорошо знаю.

Охотник подсел к Тане поближе, закивал ей головой и улыбнулся. Улыбнулся он и другим детям, показав свои широкие зубы, источенные длинным мундштуком медной трубочки, которую он крепко сжимал в руке. Каждую минуту он подносил к своей трубочке уголек и сопел ею, ничего никому не говоря. Но это сопение, этот тихий и мирный звук говорил всем, кто хотел его слушать, что в голове этого странного охотника нет никаких дурных мыслей. И поэтому, когда к костру подошел вожатый Костя и спросил, почему у них в лагере находится посторонний человек, то дети закричали все вместе:

– Не трогай его, Костя, это Филькин отец, пусть посидит у нашего костра! Нам с ним весело!

– Ага, так это Филькин отец, – сказал Костя. – Отлично! Я узнаю его. Но, в таком случае, я должен сообщить вам, товарищ охотник, что сын ваш Филька постоянно ест сырую рыбу и угощает ею других, например Таню Сабанееву. Это одно. А во-вторых, из своего пионерского галстука он делает себе плавки, купается возле Больших камней, что категорически было ему запрещено.

Сказав это, Костя ушел к другим кострам, которые ярко горели на поляне. А так как охотник не все понял из того, что сказал Костя, то посмотрел ему вслед с уважением и на всякий случай покачал головой.

– Филька, – сказал он, – я живу в стойбище и охочусь на зверя и плачу деньги для того, чтобы ты жил в городе и учился и был всегда сыт. Но что же из тебя выйдет, если за один только день ты сделал так много зла, что на тебя жалуются начальники? Вот тебе за это ремень, иди в лес и приведи сюда моего оленя. Он пасется близко отсюда. Я переночую у вашего костра.

И он дал Фильке ремень, сделанный из лосиной кожи, такой длинный, что его можно было закинуть на вершину самого высокого кедра.

Филька поднялся на ноги, глядя на товарищей, не разделит ли кто-нибудь с ним его наказание. Тане стало жалко его: ведь это ее угощал он утром сырой рыбой, а вечером муравьиным соком и, может быть, ради нее купался у Больших камней.

Она вскочила с земли и сказала:

– Филька, пойдем. Мы поймаем оленя и приведем его твоему отцу.

И они побежали к лесу, который встретил их по-прежнему молчаливо. Скрещенные тени лежали на мху между елями, и волчьи ягоды на кустах блестели от света звезд. Олень стоял тут же, близко, под пихтой, и объедал мох, свисавший с ее ветвей. Олень был так смирен, что Фильке не пришлось даже развернуть аркан, чтобы набросить его на рога. Таня взяла оленя за повод и по росистой траве вывела его на опушку, а Филька привел к костру.

Охотник засмеялся, увидев детей у костра с оленем. Он предложил Тане свою трубочку, чтобы она покурила, так как он был добрый человек.

Но дети громко засмеялись. А Филька строго сказал ему:

– Отец, пионеры не курят, им нельзя курить.

Охотник был очень удивлен. Но недаром же он платит деньги за сына, недаром же сын живет в городе, ходит в школу и носит на шее красный платок. Должен же он знать такие вещи, о которых не знает отец. И охотник закурил сам, положив руку на плечо Тане. А олень его подышал ей в лицо и прикоснулся к ней рогами, которые тоже могли быть нежными, хотя уже и давно затвердели.

Таня опустилась на землю рядом с ним почти счастливая.

На поляне всюду горели костры, вокруг костров пели дети, и доктор ходил среди детей, беспокоясь об их здоровье.

И Таня с удивлением думала:

«В самом деле, разве это не лучше австралийской собаки динго?»

Почему же ей все-таки хочется плыть по реке, почему все звенит в ушах голос ее струй, бьющихся о камни, и так хочется в жизни перемен?..

Рувим Исаевич Фраерман

Дикая собака Динго,

или Повесть о первой любви

Тонкая леса была спущена в воду под толстый корень, шевелившийся от каждого движения волны.

Девочка ловила форель.

Воздух был еще светел, и небо, стесненное горами, казалось среди них равниной, чуть озаренной закатом.

Но ни этот воздух, знакомый ей с первых дней жизни, ни это небо не привлекали ее сейчас.

И она запела. Сначала тихо, потом громче.

Девочка с жалостью посмотрела на крысу и перестала петь. Потом поднялась, вытащив лесу из воды.

Она вошла в него смело.

Шум воды, бегущей меж рядами камней, остался за ее спиной, и перед ней открылась тишина.

Разве ты не слышала горна? - спросил он. - Почему же ты не спешишь?

Она ответила:

Разве ты уже проводил его? Ведь это далеко.

Девочка посмотрела на него и засмеялась. А смуглое лицо Фильки потемнело еще больше.

Но если ты не спешишь никуда, - сказал он, - то постоим тут немного. Я угощу тебя муравьиным соком.

Ты уже угощал меня утром сырой рыбой.

Это очень вкусно. Я всегда любила муравьиный сок.

«Вот уж про это ей бы не следовало говорить», - подумал с горькой обидой Филька.

Но он не расшибся. И Таня бросилась бежать по другой тропинке, меж низких сосен, криво растущих

Романтическая история о первой любви, рассказанная во фрейдистских тонах

Когда же она была – эта первая любовь? Как её звали? Какая из многих сменявших друг друга, появляясь то из соседнего двора, то из другого поселка, то откуда-то из неведомого и сказочного мира, который звался Гэ-Дэ-эР; кто из них была первой любовью? Часто вопрос решался коллегиально: тебе нравится эта, мне – эта, ему – та.

Абсолютно траспарентно. Абсолютно демократично. С соблюдением традиционной ориентации.

А ещё так было устроено в жизни, что маленьким мальчикам «нравились» взрослые тёти. Почему-то так устроено, что не все из них были красивыми и желанными. Но совсем не во взрослом смысле симпатии. Совсем не во взрослом. А что с нас было взять: Фрейда, САМОГО Фрейда не то, что не читали – знать не знали! Туземцы – что тут можно добавить?!

А где фигура Отца? Где – комплекс Электры? Где – переносы и контрпереносы с проекцией? А? Где всё это? Ну, конечно, в «Дикой собаке динго, или повести о первой любви»!

Пора пришла – они влюбились

Удивительно фрейдистская книжка, удивительно! Написанная совсем не по фрейдовским «лекалам» - так получилось. Так получилось, что всё вращается вокруг «фигуры Отца». Появившейся то ли вовремя, то ли не совсем. Но как случилось: «Неужели эта бегущая к морю река навеяла на нее эти странные мысли? С каким смутным предчувствием следила она за ней! Куда хотелось ей плыть? Зачем понадобилась ей австралийская собака динго?»

Просыпающееся взрослое чувство, какая метафора подходит для этого пробуждения? «Спящая красавица»? Улитка, выползающая из своего хрупкого домика? Гадкий утёнок, превращающийся в прекрасного лебедя? Или как раз «дикая собака динго»? Или, может быть, «Рассвет на другой планете»? «Рождение Венеры из морской пены»?

Конечен ли список? Как по-разному ведут себя влюбленные друг в друга подростки и взрослые! Филька сходит с ума безумными поступками, чередующимися размышлениями «человека земли», живущим какими-то вековыми инстинктами, где сырая рыба, древесная сера и муравьиный сок – главная, здоровая и всё же – такая «первобытная» пища. Коля, причесанный цивилизацией мальчик, его чувства совсем ещё незрелые, ну ещё более юные, как положено в развитии юноши – чуть отставать от девичьего взросления. Его беспомощность перед первобытным снежным ураганом – нет, не вызывает жалости к нему или какого-то чувства превосходства: всё ещё придет, всё состоится. Не вина и не беда, что не суровая Сибирь его «малая» Родина, а страна «Маросейка, дом номер сорок, квартира пятьдесят три».

Метафора: снежная буря. Взрослые персонажи, в общем, даны крупными мазками, да – характерами, да – скорее контурами, чем прорисованными, частыми, мелкими и точными штрихами, - всё так. Собственно, они «даны» как необходимый «балансир» жизни только начинающейся, внутренней жизни подростков. Взрослая жизнь – чему она подобна в повести? С чем можно её сравнить, как выразить? Наверняка со снежным бураном: чувства и отношения – ведь идут по нарастающей, как и буря, не начинающаяся внезапно; сначала вместе идти легко, потому что понятна надвигающаяся опасность. Но вот приходит сама опасность, и это иная ситуация. Что-то пошло не так и где та ясность, желанность отношений? Начинается шторм, снежный буран – какая разница? Наступает час испытаний.

Как мы ведем себя в этот наступивший час? По-разному, по-своему, в соответствии с тем, кто и какие мы, застигнутые на своем пути жизненной бурей. Таня здесь – явный лидер, и потому что она взрослей, как это всегда бывает в таком возрасте с девушками, и потому, что она – местная, конечно же. Миг замешательства, но не роковой. Собственно, проявленный в этой сцене характер… что сказать? Скорее всего, он, характер, не сломается и в предстоящей войне.

Чего и кому не хватило в другой «буре», драме развода Таниных родителей? Кто повел себя не так? Кто виноват? Уже и не суть. Главное – как родители ведут себя сейчас, когда малюсенькие точки на карте огромной страны, вдруг сошлись в одной из них, где-то «далеко от Москвы». A propos. Мама Тани – отнюдь не графиня, но у них в семье есть служанка! Советский Союз, канун войны. Простая семья. Так вот. Наверное, это был знак времени советской литературы, когда герои её произведений были чуть лучше, чем бывают реальные, живые люди. Посмотрите на отношения взрослых между собой: сколько достоинства в их поведении между собой, в отношении Тани, которую они «не делят», мстя друг другу за прошлые обиды. Потому что центральная ось повести – фигура отца.

Фигура отца.

Не уйти от фрейдизма, да и ладно! Олицетворение не только «прекрасного далека», но и реальной мужественности. Какая она – правда мужественности? Военная в первую очередь. Не случайны эти герои предвоенной литературы страны Советов, не случайны. Ни в этой повести, ни у Аркадия Петровича Гайдара. Все знали и понимали: война. Она на пороге. И олицетворение справедливой силы и мужественности – военный человек, офицер, защитник и опора. Надвигающаяся беда – это ведь вызов базовой потребности человека и общества – потребность в безопасности. Но этого мало: сила должна, обязана иметь «человеческое лицо».

Отец Тани, между прочим, совершенно безымянный в повести, и как это символично, как символично, и об этом чуть ниже – повторюсь, олицетворение не только силы, но и «прекрасного далека». Нет, не «дыша духами и туманами», конечно, но символ огромной жизни вне этой скорлупки затерянного поселка, чего-то неведомого и невиданного, как австралийская собака динго. Посмотрите: в символическом, знаковом поле, отец делает Таню взрослой фактом своей предыдущей жизни в стране «Маросейке», открывая, точнее – приоткрывая, а тем наделяя «невиданные дали» ещё большей притягательностью – большой мир вне мамы, вне семьи, вне малой родины.

Поразительна советская интерпретация, уверен – невольная – фрейдистской идеи «фигуры отца»! Эта советская интерпретация – она чиста, она – этична как антитеза «эстетики» бездны «греха» и «порока» чистого фрейдизма. Поразительно и другое: думаю, автор невольно «отвечает» на ох какую современную задачу=проблему, а именно. Где кончается Инстинкт и начинается Разум? Эмансипация не инстинкта, но личности? Я – о концепте «абсолютной дозволенности и абсолютной свободы». Фраерман говорит: ответ – в человеческом в человеке. В том, что сделало человека человеком- самоограничении, табуировании и очеловечивании инстинкта. Положа руку на сердце:

как всё не просто бывает в отношениях отца и дочери, как всё не просто! И? Самоограничения взрослого и ответственного человека – ничего другого человеческая цивилизация на сегодня не придумала. Прочтем: «Она только прислонилась к нему, прилегла немного на грудь. Но сладко! Ах, в самом деле сладко лежать на груди у отца!»

Но в самом деле: образ мужчины, из кого он должен складываться у девочки, девушки? Ответ очевиден. Но кому много дано, с того и много больше спросится. Сильный обладает единственной привилегией: быть ответственным за всех. И в этом, между прочим, «ответ» на известное чеховское «все виноваты». С чем трудно согласиться по другим причинам. Помните, как у Тани замерло, ёкнуло сердце, когда «… впервые на деревянном низеньком крылечке Таниного дома зазвучали иные шаги, чем она привыкла слышать, - тяжелые шаги мужчины, ее отца». Сколько раз потом будет ёкать сердечко, от звуков, или наоборот, от их отсутствия девичье сердце! Сколько поводов жизнь даст для его, сердца, замираний!

А пока… «пора пришла – она влюбилась». Всё, как у другой девушки, чья фамилия начинается на букву «Л», а имя на букву «Т».

Заключение В том возрасте, когда пишется этот текст, конечно, нет остроты тех переживаний, что проживаются в том самом возрасте наших героев книги, тех поступков, что в другом возрасте уже и не сделаешь, наверное, а потому и читается соответственно. Но текст написан ради другого. Какая она – девочка, девушка, женщина? Какая? Сколько мальчишеских мозгов сворачивались от неразрешимости проблемы! А сколько ещё свернется! Чего она хочет? И хочет ли? Как понравится ей? И как жить, если в ответ услышишь: «Нет»?

Как произнести, как признаться: «Я тебя люблю»? Вы знаете слова. Которые своей тяжестью сравнимы с первыми «опытами» их произнесения? Это потом, потом, с каждым разом произносить их будет всё легче и легче. По крайней мере – мужчинам. С увеличивающейся степенью утилитаризма. С уменьшающейся степенью «чистого чувства». Но всё это будет позже, не сейчас.

А когда читалась эта книжка в детстве, совсем-совсем иначе она читалась, совсем иначе понималась. И нравилась совсем за иные достоинства.

Но что было точно, так бесчисленные попытки повторить мастера татуажа – Фильку – с его вырезанными из бумаги буквами, сложившихся в комбинацию единственного на свете имени. Имени своей любви.

«И, обнявшись, они неотступно смотрели все в одну и ту же сторону, не назад, а вперед, потому что у них еще не было воспоминаний».